рука схватила его за шиворот, и кто-то поволок его прочь от окна. Свистящий, грозный шёпот раздался над самым его ухом.
– Так вот кто нам цветочки таскает! Ну, погоди, стервец, я те покажу! Подглядывать он вздумал, ишь чаво…
Мишка даже не сразу сообразил, что голос принадлежит Зое Никитишне – Юлькиной бабке. От неожиданности он так растерялся, что даже не пытался вырваться из бабкиных цепких пальцев. А та волокла его дальше, в огород, в глубине которого, под сенью груш виднелась баня, у её стены притулилась низенькая скамеечка. Бабка с силой усадила Мишку на скамейку, припечатав тяжёлым шлепком по плечу.
– Ну, вот ты мне и попался, – заключила она зловещим голосом и, уставившись на него взглядом, который не предвещал ему ничего хорошего, продолжила, – А я-то думаю, откуда это у Юляшки, что ни день, то новый букетик стоит? Опосля приметила, что на подоконнике их ктой-то оставляет. Да только никак тебя скараулить не могла. Ишь, в какую рань ты таскаешься, кто б мог подумать.
Зоя Никитишна хмыкнула и подвязала сбившийся набок головной платок.
– Знать, крепко ндравится она тебе, коль не лень в таку пору вставать да по лугам скакать.
Мишка, уже малость пришедший в себя от внезапного бабкиного нападения, осмелев, кивнул:
– Нравится, баб Зой.
– «Ндравится» – передразнила она его, – А я тебе вот чаво скажу – нечего таскаться к нам, понял? И заруби себе на носу – никаких цветов!
– Почему? Я ведь не делаю ничего плохого! – защитился Мишка.
– Делаешь, ещё как делаешь! – бабка упёрла руки в бока, и склонилась над Мишкой грозовой тучей, не забывая, однако, поглядывать время от времени на дом, чтобы убедиться, что Юля их не слышит, – От этих цветов твоих волнения одни напрасные, нечего девке душу бередить, не нужны ей эти тревоги да переживанья.
– Баба Зоя, да почему не нужны-то? Вы ведь тоже были молодой когда-то, первая любовь у вас была.
– Моя перва любовь последней и осталась! – отрезала бабка, – Мы с Василием, как стали вместе гулять, так через год и поженились, а потом Танюшку, вот, народили, дочь, Юлькину мать, после сыновей. У всех теперича уж у самих дети. Мы ить раньше такие не были, как вы.
– Какие – такие? – с обидой переспросил Мишка, – Что вы, старики, всегда молодёжь ругаете? Всех под одну гребёнку косите. «А вот мы, а вот вы», «А вот мы такими не были». А чем же мы хуже вас?
– Да тем, что только головы нынче умеете морочить, поматросите и бросите. Вот на кой ляд тебе Юляшка моя? Каникулы проведёшь – и нет тебя. Она к себе в город, ты к себе. Вот и вся песня.
– Баб Зой, сейчас телефоны есть и видеозвонки. Да и приехать всегда можно. Я весной уже в армию ухожу.
– Во-о-от, тем боле! Ты в армию, а ей что – ждать, страдать?
– Да почему страдать-то?
– Потому что ты придёшь, да и к другой примкнёшь, а про неё забудешь. А того хуже, упаси Господи, случится с тобой чаво в этой армии, нынче вон что в мире творится.
– Что-то у вас, баб Зой, всё по какому-то плохому сценарию, – проворчал Мишка, – Вы почему-то всё непременно в негативном свете видите. А почему не может быть, к примеру, так – я уйду в армию, Юля меня дождётся. Я вернусь, и мы вместе с Юлей будем. Я стану работать, на свадьбу нам копить. А потом мы поженимся и родим вам правнука. Ну, или правнучку. Вот вы кого больше хотите?
– Да не будет никаких правнуков от Юли, – с каким-то придыханием выпалила бабка.
– Почему же? – удивился Мишка, – А-а, понял, вы хотите сказать, что я такой плохой парень и обману вашу внучку, верно? Только…
– Да я не о том, – прервала его речь Зоя Никитишна.
Мишка задумался:
– Понял. Вы просто хотите сказать, что Юлька меня никогда не полюбит, верно? Я же по-вашему весь такой мерзкий ловелас и обманщик, желающий только посмеяться да гульнуть на канику…
Бабка Зоя вновь не дала ему договорить:
– Да не о том я! Не о том!
И вдруг опустилась рядом с ним на скамейку и, уронив лицо в натруженные, не отмывающиеся уже от постоянного копания в земле ладони, зарыдала. Да так, что плечи её заходили ходуном. Мишка перепугался не на шутку. Он протянул было к бабке руку, чтобы утешить, но тут же осёкся, встал со скамейки, переступил с ноги на ногу, с волнением бросил взгляд на окно – не проснулась ли от их шумной беседы Юлька – и всё-таки осмелился робко взять бабку за плечо.
– Баб Зоя, да вы чего? Я же не хотел. Я не такой, как вы думаете. Я Юльку не обижу никогда. Она мне знаете, как нравится… Да что там нравится! Люблю я её.
Мишка сам удивился, как легко получилось у него признаться в своих чувствах совершенно чужому человеку, когда он и себе-то боялся в этом признаться. Но сейчас, когда он, наконец, произнёс эти слова вслух, на душе стало так легко и радостно, что захотелось петь.
– Баба Зоя, – Мишка вновь присел рядом со старушкой на скамейку, – Ну, не плачьте, я понимаю вас, вы, как мудрая любящая бабушка, за внучку переживаете, только это ни к чему. Я никогда Юлю не обижу, честное слово. Ну, баб Зой, ну не плачьте вы так…
Зоя Никитишна подняла из ладоней мокрое от слёз лицо, шумно и прерывисто вздохнула, вытерла глаза уголком платка и посмотрела на Мишку.
– Нет, Миша, нет, ничего ты не понимаешь.
Она положила ладонь ему на колено, похлопала легонько:
– Не в тебе я сомневаюсь. И не во внучке своей уж тем паче. Да и вижу я, нравишься ты ей.
– Так она знает, что это я?! – Мишка вновь чуть не подскочил с места, но рука старухи удержала его.
– Погоди ты. Да, она знает, что это ты. Давно догадалась. По сердцу ты ей.
– Она сама вам сказала?
– Нет. Ничего она не говорила. Да я, чай, не слепая, да и жиссь прожила. Догадываюсь. Только вот что, Миша, ни к чему ей это. И тебе ни к чему.
– Не понимаю я вас, баб Зой, вы к чему клоните? Если я ей нравлюсь, а уж она мне тем более, ещё с прошлого года…
– Вот, – подняла палец вверх бабка, – А ты не задумывался, почему она только прошлым летом тут появилась? Другие-то внуки кажной год у меня живут, а её не было, а?
– Не-е-ет, – озадаченно протянул Мишка.
– То-то и оно, что нет. Болеет она сильно, Миша, и постоянно лечится. Сердечко у ей слабое. Такой уж уродилась она. Уже не одну операцию ей делали на сердце. А нынче в ноябре очередная предстоит. Вот и привезла дочка Танюшка мне внучку на лето, чтобы окрепла она и сил набралась. Дак я энтим летом и остальным внукам даже отказала, штоб не тревожили они тут Юляшку, не шумели, ей тишина нужна, покой. А ты… с любовью своей к ней. Нельзя ей всё это, Мишенька ты мой, ей любое волненье опасно – хошь те горестное, хошь те радостное. Приступ может случиться – и всё. Вот и берегу я её. Думаешь, почему она с вами на посиделки не ходит? Вы-то считаете, что гордая она, зазнаётся.
– Ничего мы не…
– Знаю, знаю, слышала, как девчонки наши болтали о том. Да я не в обиде. Они ж не знают всего. Да и не надо. Так что ты, Михаил, на меня, старую, не серчай, что я с тобою грубо обошлась, неласково. Я как лучше для всех хочу. Мне сберечь надобно мою кровиночку, мне её доверили. Не приходи ты к нам больше, Христом Богом тебя молю. Хороший ты парень, видный, ты себе девчоночку найдёшь ещё. А Юлечке, дай Бог, операцию перенести благополучно, может потом и легче ей станет. Но уж детей точно ей не суждено иметь.
– Ничего, и без детей живут люди, – попытался возразить Мишка, ошарашенный свалившейся на него новостью.
